А затем, словно намереваясь разбить ей сердце окончательно, ребенок, который уже начал говорить, принимается напевать песню из рекламы «Пепси», которую увидел по телевизору.

«Не говорить по-английски», – твердит она ребенку, который поет на языке, звучащем, как жестяная покрышка. «Не говорить по-английски, не говорить по-английски!» – Она заливается слезами. «Нет, нет, нет». – Она не верит своим ушам!

По вторникам муж Рафаэлы приходит поздно, потому что всю ночь играет в домино. Рафаэла молода, но стремительно стареет из-за того, что слишком часто сидит у окна. Муж запирает ее дома, потому что боится, что Рафаэла сбежит – до того она красива.

Рафаэла высовывается наружу, опирается на локоть и мечтает, что однажды ее волосы станут такими же длинными и красивыми, как у Рапунцель. С угла доносится музыка из бара, и Рафаэле очень хочется отправиться туда и потанцевать, прежде чем она состарится.

Проходит время, и мы забываем, что она там, заперта в квартире и наблюдает за нами, пока не раздается голос сверху:

– Дети, если я дам вам доллар, вы купите мне что-нибудь?

Она бросает скомканную купюру и всегда просит купить либо кокосовый, либо папайевый сок, и мы заворачиваем его в бумажный пакет, а затем привязываем к веревке для сушки белья, которую она спускает.

Рафаэла, которая по вторникам все пьет и пьет кокосовый и папайевый сок и мечтает, чтобы в мире были более сладкие напитки, не такие горькие, как пустая комната, но сладкие-сладкие, как остров, как танцевальный зал вниз по улице, где женщины гораздо старше ее с легкостью стреляют зелеными глазками и возвращаются домой, открывая входную дверь собственными ключами. И постоянно есть тот, кто предложит более сладкие напитки, тот, кто обещает предлагать их всегда.

Салли – девочка с глазами, загадочными, как Египет, серыми, словно смог, чулками. Мальчики в школе считают ее красавицей, потому что ее черные волосы блестят как вороново крыло, и когда она улыбается, то отбрасывает волосы за плечи, и они ложатся на спину, как сатиновый платок.

Ее отец говорит, что красота приносит несчастье. Они очень религиозны. Им нельзя танцевать. Отец вспоминает о своих сестрах и грустнеет. Теперь Салли нельзя выходить из дома. Бедная Салли.

– Салли, кто научил тебя подводить глаза, как Клеопатра? Если я обслюнявлю маленькую кисточку, размочалю ее кончик и окуну в кусочек шоколадного торта, тот самый, в маленькой красной коробочке, ты научишь меня?

Мне нравятся твоя черная куртка и туфли, где ты их достала? Мама говорит, что носить черный в молодости опасно, но я хочу туфли, как у тебя, как твои черные замшевые туфли, точь-в-точь такие же. И однажды, когда мама будет в хорошем настроении, может быть, после моего следующего дня рождения, я попрошу у нее такие же серые чулки.

Шерил больше не твоя подруга. Не твоя подруга с прошлого вторника перед Пасхой, с тех пор, как ты ударила ее по уху, с тех пор, как она обозвала тебя нехорошим словом и прокусила твою руку, а ты посмотрела на нее так, будто собиралась расплакаться, и все ждали этого, но ты не расплакалась, нет, Салли, и с тех пор у тебя нет лучшей подруги, с которой можно было бы сплетничать у школьной изгороди и говорить о мальчиках. Никто теперь не одолжит тебе расческу.

Байки, которые мальчишки травят в раздевалке, – неправда. Ты стоишь у школьной изгороди совсем одна, твои глаза закрыты, и ты никого не замечаешь, будто никого и нет, Салли. О чем ты думаешь? И почему всегда сразу идешь домой после школы? Ты изменилась, Салли. Ты поправляешь юбку, стираешь голубые тени с глаз. Ты больше не смеешься, Салли. Ты опускаешь голову и быстро идешь домой, откуда тебе нельзя выходить никуда, кроме школы.

Салли, мечтаешь ли ты иногда о том, что возвращаться домой больше не придется? Мечтаешь ли о том, что однажды ноги унесут тебя прочь от Манго-стрит, далеко-далеко и, быть может, ты остановишься у красивого дома с цветами и большими окнами, и большими ступеньками, чтобы можно было по ним карабкаться и добираться до комнаты на верхнем этаже, отведенной только тебе. И если ты отопрешь задвижку окна и толкнешь его, то оно распахнется и в комнату ворвется небо. Не будет шумных соседей, подглядывающих за тобой, не будет надоедливых мотоциклов и машин, тебе не придется стирать постельное белье и полотенца. Будут только деревья, еще деревья и голубое небо. И ты сможешь смеяться, Салли. Ты сможешь ложиться спать и просыпаться и не думать о том, кому ты нравишься, а кому – нет. Ты сможешь закрывать глаза, и тебе не придется беспокоиться о том, что говорят люди, потому что ты все равно никогда не была своей на этой улице, и никто не мог тебя расстроить, и никто не находил тебя странной, потому что ты любишь мечтать и живешь этими мечтами. И никто не сможет кричать на тебя, если увидит тебя в темноте у чужой машины, если увидит тебя, обнимающей кого-то, никто не будет осуждать, никто не будет ждать от тебя ошибки, так как ты всю свою жизнь попросту хотела быть любимой, Салли, хотела любить и быть любимой, любить и быть любимой, так чтобы никто не назвал тебя сумасшедшей.

Минерва ненамного старше меня, но у нее уже есть двое детей и муж, который ее бросил. Ее мать вырастила внуков в одиночку, и, кажется, дочери повторят ее судьбу. Минерва плачет, потому что ее преследуют неудачи. Плачет каждую ночь и каждый день. И молится. Но когда дети ложатся спать после того, как она накормила их блинами на ужин, она пишет стихи на маленьких кусочках бумаги, которые затем складывает и складывает, пока те не становятся по размеру похожими на монету в двадцать пять центов.

Она позволяет мне читать ее стихи. Я позволяю ей читать мои. Смотреть на нее так же грустно, как на горящий дом: в ее жизни все вечно не так. У нее много проблем, но самая большая из них – то уходящий, то возвращающийся муж.

Однажды это ей надоест, и она даст ему знать, что все кончено. Выставит его за дверь. Выставит вместе с вещами, пластинками, обувью. Выбросит его вещи из окна и наглухо запрет дверь. Затем он придет с повинной, и она вновь его пустит. Так всегда.

На следующей неделе он вновь явится как гром среди ясного неба и спросит, что она может сделать? Минерва. Я не знаю, что станет с ней в итоге. Я ничего не могу поделать.

Я хочу жить в доме на холме, как люди, в чьих садах работает Папа. Обычно мы отправляемся туда по воскресеньям, в Папин выходной. Раньше я тоже ходила. Больше не хожу.

– Ты больше не ходишь с нами, – замечает Папа. – Слишком повзрослела?

– Стала слишком заносчивой, – говорит Нэнни.

Я не признаюсь им, что стыжусь. Стыжусь того, что мы пялимся в окна, как бездомные. Я устала смотреть на то, что мы не можем себе позволить.

– Когда мы выиграем лотерею… – начинает Мама, но я ее не слушаю.